С таким же успехом можно было поверить свои тайны морскому прибою, ветру, блуждающему средь горных вершин, гранитному камню. Мужчина слушал молча, ничем не обнаружив, что рассказанное вызвало у него хоть малейший интерес.  Едва ли — черты лица, застывшие, замерзшие, как у скелета, не изобразили ни жалости, ни сострадания; один только взгляд, болезненно-острый, выражавший никогда не проходящий голод,  всё это время внимательно следил за тем, как двигались чужие губы. Её губы. Всякий раз, когда Джейн открывала рот, в темноте это выглядело так, будто кто-то тянул её за ниточку — и челюсть послушно дёргалась вверх-вниз, а из горла кусками вываливались то отдельные слова, то целые фразы. Казалось, что лязгающий голос женщины принадлежал машине. И вся она — неладно, наспех собранный из разных, скверно подогнанных друг к другу деталей механизм. Кукла, игрушка; насмешка над Природой и Творцом; богохульная фантазия непонятно чьего больного воображения.

Однако в груди у этой куклы билось настоящее, живое сердце.

Виктор поднялся с кровати и опустился на корточки возле Доу. Он было хотел взять её за руку, но лишь неловко сжал пальцами воздух рядом: вместо рук на коленях у женщины лежали две перебинтованные культи.

— Бедная Фрэнсес. Она вовсе не заслужила того, что с ней произошло. Она только хотела, чтобы её любили, такой, какая она есть. Правда? — маньяк издал низкий, грудной шёпот, и голос его наполнился фальшивым состраданием, — но ровно в той мере, чтобы «бедняжка Фрэнсес» не почувствовала ложь. Зсасз действительно не испытывал к ней жалости. «Жалость» в его понимании означала приговор. Инстинкт убийцы подчинялся древнему как мир закону: сильный ест слабого, а слабый обязан умереть.

— Она и сейчас хочет; я знаю. — Он разговаривал с ней, как с ребёнком, нуждающимся в утешении; маленькой обиженной девочкой, прячущейся в своём углу от целого света. Он убеждал её отпустить свою боль:

— Ты станешь самой прекрасной женщиной на всем белом свете. Мы выберемся отсюда, я позабочусь об этом. Мы уедем с тобой из этого чёртового города, из этого проклятого места, далеко, — туда, где нет решёток и кровопийц в белых халатах; туда, где никто больше не будет травить нас, словно мы больное зверьё. Не хорони Фрэнсес. Не дай ей сгнить в её могиле; тот, кто столкнул её туда, давно уже мёртв. А я жив, —  и я здесь, с тобой. Я никому больше не дам тебя в обиду. И сам ни за что не обижу.

«Не об этом ли ты мечтала всю жизнь? Быть хоть кому-нибудь нужной; хоть кем-то любимой?»

Убийца умело скрыл холодное злорадство. Так уж устроен человеческий разум: мы осознаём себя, только когда видим своё отражение в восприятии другого подобного нам. Джейн могла сколько угодно воровать чужие жизни, примеривать чужие судьбы, — пока с нею рядом не появится тот, кто сумел бы принять её, осознать её — всё тщетно: она так и останется бесплотной иллюзией, уродцем-недоделкой. Так же, как звук не распространяется в вакууме, так и человек, наглухо запертый в своём одиночестве, постепенно утрачивает способность различать собственное «Я». Это смерть при жизни. Недостаток любви делает людей уязвимыми. И перед тем, кто умеет пользоваться этой слабостью, открыты все двери.

— Ты веришь мне?

Отредактировано Victor Zsasz (2013-02-26 12:58:59)